Основатель «философской герменевтики» Ханс-Георг Гадамер (1900–2002) в статье «Актуальность прекрасного» дает свое определение искусства, выделяя три ориентира: игра, символ, праздник. Все эти три слагаемых, от перестановки которых сумма не меняется, можно видеть на полотнах Владимира Немухина (1925–2016). Если попытаться дешифровать скрытые послания художника, это может быть сделано через понимание устройства базовых уровней. Во-первых, только искусство являет нам символы. Во-вторых, игра — переживание свободы внутри правил. В-третьих, праздник — некое особое пространство. Применимо к творчеству художника понятие игры в контексте этого «тривиума» имеет особое значение.
Со страниц своего фундаментального исследования «Homo ludens. Опыт определения игрового элемента культуры» нидерландский историк и культуролог Йохан Хёйзинга провозглашает: «Каждое мыслящее существо в состоянии тотчас же возыметь перед глазами эту реальность: игру, участие в игре – как нечто самостоятельное, самодовлеющее, даже если в его языке нет слова, обобщенно обозначающего это понятие. Игру нельзя отрицать. Можно отрицать почти любую абстракцию: право, красоту, истину, добро, дух, Бога. Можно отрицать серьезность. Игру – нельзя». Для работ второго периода в творчестве Немухина (1965–1980) ключевым элементом является стихия игры, в том числе игры с авангардом. В своей работе «Бытийный смысл и строй человеческой игры» философ Ойген Финк (1905–1975) подчеркивает, что она ничему не служит, не имеет никакой «конечной цели», она есть «для себя и в себе»: «именно бесполезная игра аутентична и подлинна, а не такая, которая служит каким-то внеигровым целям». Равным образом как для Финка, так и для Немухина играет человек и только человек (в этом они расходятся с Хёйзингой). Игра — фундаментальная особенность человеческого существования. По Финку, это импульсивное, спонтанно протекающее вершение, окрыленное действование, подобное движению человеческого бытия в себе самом. Чем меньше мы сплетаем ее с прочими жизненными устремлениями, чем бесцельней игра, тем раньше мы находим в ней малое, но полное в себе счастье. «В человеческой игре наше бытие действенно отражается в себе самом, мы показываем себе, чем и как мы являемся».
Подобно ряду коллег по цеху, «Немухин не сделал окончательного шага в беспредметность: он остановился», — отмечает искусствовед Анна Чудецкая (1958–2023). «Геометрия игральной карты помогла художнику увязать стихию абстрактного и изобразительного». Сам Немухин объяснял: «Абстракция стала меня утомлять; я перестал двигаться в этом направлении. Я стал искать предмет — пришла карта, я увидел ее геометрию».
Искусствовед Андрей Ерофеев (р. 1956) так описывает систему художественных методов Немухина, характерных для его почерка 1965–1980 годов: «Возникает бесконечная серия „ломберных столов“ с выложенными на зеленом или красном сукне пасьянсами, когда терпеливо построенными рядами, а когда и хаотически разбросанными раздраженной рукой. Этот вариант формализма предельно конкретен. Изображение вытесняется демонстрацией материала с различными фактурами и текстурами. Со временем к игральной карте — заимствованному предмету — добавляются и другие вещи из повседневного обихода. Немухин и здесь старательно избегает какого-либо анекдота или символизма „говорящих“ карт. Для художника важно передать состояние блокированности взгляда на плоскости и невозможности его движения вглубь. Сами собой напрашиваются ассоциации с состоянием вынужденной изоляции неофициальных художников и стагнации всего советского общества в период „застоя“ брежневского правления».
Лидия Мастеркова (1927–2008) о своем искусстве и творчестве Владимира Немухина в разговоре с Андреем Ерофеевым (10 февраля 2006 года):
Л.М.: […] Но возникло много добавочных моментов. Например, он не мог отстать от этого изображения карты. Он этого не понял — Володя. Это очень такая опасная штука — иметь дело с картами.
А.Е.: Откуда в его картинах карты взялись?
Л.М.: Карты? Да я, может, пасьянс раскладывала. Все от этого и пошло.
А.Е.: Вы вечерами раскладывали пасьянсы?
Л.М.: Ну, не каждый день, но иногда делала это. Сложила картишки… Причем я никогда не играла и не любила играть в карты; даже не знаю, как это делается. Но в дурачка какого-нибудь в детстве или в пьяницу играли. А потом я взяла эти карты, бросила в помойку и больше никогда не брала в руки. Никогда.
А.Е.: Но зато они перешли к Володе?
Л.М.: Да. […] Конечно, когда вот он делает своих валетов — они замечательные. Я их обожаю просто, этих валетов. Вы посмотрите, какое у валета личико. Какое у него выражение, у этого человечка. Он грустный. Он такой глубокий по своим чувствам. И он может быть вообще из другого мира. Конечно, он как бы и не человек.
Задача концертной программы 21 августа — проследить трансформацию «человека играющего» в музыке: от Баллады Томского в «Пиковой даме» Петра Чайковского (1840–1893) — до музыки к балету «Игра в карты» Игоря Стравинского (1882–1971) и «Gioco appassionato» Виктора Суслина (1942–2012).